Обратная связь, или рефлексия по поводу….

        

The time is out of joint — O cursed spite,
That ever I was born to set it right!
Шекспир
Порвалась дней связующая нить.
Как мне обрывки их соединить!
(перевод Бориса Пастернака)

Все дороги ведут к Грину)
(один из моих жизненно-философских выводов)

Вот я и приехала сюда, в Феодосию, в августовский разгар 2015 года. Кажется, я ждала этого момента очень и очень долго. Ещё бы! Всю жизнь ) я живу в Сибири, мне катастрофически с детства не хватает лета. Это притом, что без воды, а с недавних пор именно без моря, жить становится как-то, по меньшей мере, трудновато. В августе в Сибири уже не купаются, так что к югу, к морю… 

Крым. При этом слове глаза как-то прищуриваются, вероятно, от предстоящего наслаждения, а душа замирает. Откуда я знаю про это состояние, я ведь никогда не была там? Запретный плод сладок?! Ну да, стояла я на берегу Тамани, манила меня Керчь сквозь туманный воздух такого же жаркого августа. Но чувствую – не в этом дело. «Копай глубже»,- шептало «засевшее внутри»). Бегущей строкой опять поплыли как живые слова моей бабушки: «Оля, захочешь поехать в Крым – начни с Феодосии». Это было так давно сказано, что я и не помню причину такой настойчивости. Мою бабушку звали Федосьей Михайловной. Она была «хорошей советской учительницей» и понимала толк в жизни. То ли имя её вполне совпадало с названием этого южного благословенного городка («Богом данная»), то ли Феодосия однажды и навсегда сумела покорить её своими приветливыми пляжами, морем и атмосферой, а может, всё вместе так повлияло на её впечатления, только после поездки она все время, пока я была маленькой, сладко мурлыкала про Феодосию и какого-то Грина. 

Все приходит к человеку в очень даже свое время. В полной мере Грин открылся мне значително позже, чем нужно бы (так кажется мне сейчас), но и взрослая я всерьез думаю, что свой парусник-мечту можно дождаться, если очень захотеть и потрудиться.… Однако ж мне, как всегда, захотелось ощутить эту личную истину в контексте, и я поехала в Феодосию. Мой Крым, как завещала моя бабушка, я открывала именно с неё.

Теплый день. Я сижу на уютной террасе кафе напротив музея Грина, неторопливо допиваю свой утренний кофе, растягивая удовольствие до следующего обеденного посещения гостеприимного заведения и думаю о том, что когда-то этот мужчина (его именем назван музей), оставивший мне надежду на встречу с Артуром Греем, выходил из этого дома, жмурился от слишком откровенных лучей солнца и шел к морю, доверяя мятежным волнам доласкать его новые замыслы. Наверное, у него были большие руки, как у моего отца, и он был такой же интересный и умный. Похоже, так. Я чувствую, что это было именно так, потому что только такой большой и сильной рукой мог написать о том, как отчаявшийся ребенок может попробовать расстаться с гневом и как гнев взрослого Беринга с большими руками аккуратно переходит во вздох облегчения. А может, и нет тут никаких секретов, просто у настоящего писателя даже озорство Тома обязательно должно победить «чопорную торжественность» и застой, а как иначе тот почувствует настоящую жизнь и её преимущества перед тем, что составляет мир дяди Карла и тети Корнелии в рассказе «Гнев отца»? 

В один из пасмурных дней в теперь уже любимом кафе я засиделась из-за сильного дождя. Южная суета прекратилась, все отдыхающие посетители притихли и пережидали, сердясь на непогоду. «А вдруг завтра шторм, и мы не будем купаться?» У кого-то недоумение по поводу неудачной погоды переходило в негодование и гнев. Гнев. Я поймала эту темно-синюю волну, похожую на шторм, когда чей-то рассерженный папаша прикрикивал на своего симпатичного мальчугана, поскольку тучи развести руками он, хоть и взрослый, не мог, а сын сильно хотел купаться, был явно расстроен невозможностью поплескаться в море и протяжно хныкал. Гнев отца стихал постепенно, и было видно, как ему непросто было сменить это чувство на милость. Мальчик сидел с комком подкатившихся к горлу слез, а его ровесник Том вот также после очередного «нападения тетки Корнелии и её мужа» нашел другой способ борьбы с обидой. Он «пускал в мрачной библиотеке цветные мыльные пузыри», именно они «особенно взволновали» чопорную тетю больше, чем все остальные «преступления» мальчика. Интересно, почему? Почему дядя столь «торжественно отнял у мальчика блюдце с пеной»? Какие они одинаковые: мужчина, ругавший своего сына на летней террасе с торжественностью в голосе, и безобразный вблизи дядя Корнелий! «Страшись гнева отца!» 

Этот мальчик в кафе почти сполз с плетеного кресла чуть не плача, а Том наооборот «забился в большое кресло», преодолевая ужасающий барьер между своим подвижным миром, статичным миропорядком дядитетиной семьи и приближающимся гневом родного отца. 

Исход нашкодившего героя рассказа в сад с целью узнать, что же такое гнев на самом деле, требовал от меня (раз уж у меня пошли ассоциации с Томом из рассказа Грина, когда я поглядывала на почти плачущего мальчугана напротив и кривившегося от негодования и гнева его возмущённого отца ) какого-то объяснения его желания вывентиться из этого кресла и выбежать на набережную. Интересно, что мог чувствовать Том, когда взрослый Мунк, дико хохоча, описывал облик гнева? Конечно, страх, тоску и беззащитность. А что ещё может испытывать ребенок, оставшись один на один с этим жестко регламентированным миром, в котором, к тому же, присутствует какое-то незнакомое чудовище в виде гнева!? А кто с этим считался? Кто, если даже маленькая подговорщица Молли «пустилась бегом прочь»? Кто понимал в тот миг, что этим одиноким ребенком даже в момент отчаяния двигало чувство привязанности и благоговения к себе подобному!? Перед моими глазами медленно из ниоткуда выплыла картина Отто Мунка «Крик». Так вот что такое его персонаж, эта вроде бы человеческая фигура, вопящая от отчаяния и рефлекторно желающая убежать от себя самого, прекратить этот приступ страха и безнадежности. 

Дождь как будто заканчивается, а я, выходя из сюжетного ступора и оставляя по воле Грина полюбившегося мне Тома в «отвратительном одиночестве», продолжаю ещё какое-то время слышать «крик взбешенной старухи», снявшей со стола маленького преступника, мечтавшего о спасении и уже успевшего отхлебнуть «золотистого вина» вслед за воображаемым капитаном. Интересно, - думаю я – там, где Том, там сад, золотистый цвет, движение, жизнь. Даже дырку он прожигает на желтой портьере и стрелы пускает в стекла оранжереи так, словно открывая какие-то ходы этой самой жизни, как будто зажигая эту самую жизнь, включая её на всю катушку. И картинки в, скорее всего, нетронутом дядей и тетей «Декамероне» рассматривает ребенок Том так, как будто ищет там признаки настоящей жизни. И разве это правильно, что библиотека существует у взрослых только для того, чтобы в ней книги стояли всегда ровно, а читать их и разглядывать необязательно? Своей строгой линией они, безусловно, в глазах одинокого мальчика изобличали мир, где все закрыто, построено в ряд и где «чопорный дом не выносил легкомыслия». 

«Он сознавал, что погиб. Вся его надежда была на заступничество отца перед гневом». Что это: изгнание из рая или уже ад? А что «произойдет», когда «из клетки выпустят гнев»? И будет ли отцу его дело до того, что испытывает его собственный ребенок в отсутствие самого близкого человека? И как теперь быть этому ребенку, когда он один на один с этой холодной и чужой обстановкой? Его абсолютно мужское решение посмотреть страху в глаза с помощью дядиного пистолета и «не сдаваться без боя» мне очень понятно. Мой отец был охотник, и он рассказывал мне, маленькой любопытной девочке, сидящей рядом с ним, таким сильным и бесстрашным, собирающимся в очередной раз на охоту и набивавшим порохом свое ружье, ни разу не подводившее его, что на охоте встреча с самым страшным зверем – это встреча с собственным страхом и что надо обязательно посмотреть ему в глаза. И мне тогда казалось, что страх - такое чудовище, какое описал Оскар Мунк Тому. И чудовище это надо обязательно победить, а то не вырастешь большой (так мне говорил отец). И это действительно страшно: не вырасти большой. Наверное, Томом поэтому «двигало холодное отчаяние погибшего существа». Запертый в кабинете мычащим дядей Карлом, он ещё сильнее стремился найти и открыть шлюзы жизни: «пойти в лес, вырыть землянку и жить там … пока…».

Дождь закончился, и как часто водится на побережье, погода опять стала вполне купальной. Я неторопливо иду по проспекту Айвазовского и рассматриваю старые здания. Там, за решетчатыми оградами , какая-то своя жизнь, мне непонятная и незнакомая, там какой-то свой сюжет. А по эту сторону этих оград развивается сюжет моей жизни, уже преображенной морским воздухом, атмосферой южного города, пережитыми воспоминаниями, которые я отпустила на свободу, как будто выстрелила в тот ящик с ропотом и гневом, который несла долгие годы моей жизни в виде вопроса: «Почему так рано Бог забрал у меня моего отца?» Он погиб от мчащегося на него автомобиля. И большая его рука, в которой помещалось и пряталось моё лицо, мысленно согревает время от времени мою даже врослую? душу. «Смутное воспоминание» о большой руке заставляет остановиться и Тома, когда он видит несущийся автомобиль и чувствует приближение своего отца («Неужели это мой отец?»). Он приехал и привез с собой спутницу с большими синими глазами, за руку которой мальчик ухватился в первую очередь и которую ему представили будущей матерью. Но что же Тому делать с гневом, ведь пока «он заперт, сидит тихо и ждет, когда его выпустят», беспокойство не покинет озорника. Не потому ли, облегчая свою дальнейшую участь, Том решил последний раз посмотреть в глаза гневу и расправиться с ним навсегда? И вот оно последнее препятствие – комната, набитая ящиками, обставленная сундуками и напичканная коврами, которые придавали этому гробовому пространству чопорную тяжеловесность и неподвижность жизни. Всё это давило и чудовищно поглощало все шансы на радость и удовольствие. Да, именно тут и прятался гнев. А где он ещё мог прятаться, если не в раскрытой пасти сундука? Теперь, после выстрелов, читатель наконец-то слышит другой крик – крик «восторга и потрясения». Это был крик победителя, маленького Тома с трепещущим телом, в котором билась его «бедная, живая душа». 

От любви до ненависти – один шаг. Так обычно заканчиваются сюжетные линии многих историй, но только не у Грина. У него побеждает жизнеутверждающее сознание ребенка, и гнев родителя сменяется на милость, на великую любовь отца-спасителя. И это радует читателя. Хочется пожать руку самого Грина и сказать ему, что он настоящий. Могу позволить себе такой жест мысленно. Работает!
Мой отъезд из Феодосии был сопряжен с целым спектром роившихся чувств. Я увезла с собой и тайную грусть расставания с полюбившимся мне городом, который оказался таким близким и теплым, и восторг от этой южной истомы, и безусловную усилившуюся симпатию к писателю Грину, и глубокое уважение к своей бабушке, сподобившую меня на эту через много лет состояшуюся поездку, и надежду, что и моя маленькая внучка дождется самой сильной любви, какую заслуженно испытывают герои Грина. Надеюсь, что моей подрастающей Ассоли тоже будет что рассказать о своей бабушке. Хочу, чтобы и её встреча с Грином принесла ей большую радость! Думаю , что так и произойдёт!

Сохранена авторская орфография и пунктуация