Она просто удивлялась... (Памяти Евы Натановны Ясиновской)

Бетчер Татьяна Ильинична,
выпускница средней политехнической школы № 2 с преподаванием ряда предметов на английском языке г. Свердловска (Екатеринбурга), 1976 г.

                                
Она пришла к нам в 5 классе учить нас русскому языку и литературе. Мы долго разглядывали невысокую полноватую женщину с внимательным взглядом серых глаз из-за необычайно толстых стекол очков. Она поздоровалась с нами серьёзно, как со взрослыми людьми, сказала записать в тетради дату и слова «Классная работа» и занялась журналом, демонстрируя полное доверие и уверенность в нашей самостоятельности. Класс, конечно, доверия не оправдал, и тогда мы впервые увидели, что учитель может искренне удивиться нашему невниманию и даже обидеться. У неё был несильный голос, и если его приходилось повышать, а приходилось – нас тогда было в классе почти сорок человек, он истончался и звучал беспомощно и смешно. Вообще, поначалу нам показалось, что перед нами слабая чудачка, которая плохо представляет, что учитель должен делать в классе. 

Лишь годы спустя мы узнали, что Ева Натановна пришла к нам из вечерней школы, где с 1951 года учила взрослых людей, которым окончить школу помешала война. Привыкнув работать со взрослыми, она, действительно, с некоторой растерянностью смотрела на 10-11-летних смешливых и вертлявых школяров. Нет, никак не скажешь, что это была любовь  с первого взгляда. Первый взгляд, скорее,  разочаровал: старая (45 лет!) и нелепая (не кричит, не читает морали, а внимательно смотрит; если не готов, то не ставит сразу двойку, а начинает задавать какие-то вопросы, а потом дает особенное задание, которое не выполнить уже невозможно). 

Любовь и доверие пришли позже, когда мы не столько поняли, сколько почувствовали её невероятную любовь к русской литературе, русскому языку. Мы не задумывались, почему, если Ева Натановна болела, и к нам приходил другой учитель, урок словно выцветал, терял краски, и мы скучали, и ничего нас не радовало. Став учителем, я поняла, что Ева Натановна была никудышным методистом в школьном значении этого слова. Точнее, методика как таковая её совершенно не интересовала. Урок вырастал из слова и буквы (русский язык) и из произведения и автора (литература). В основе всегда были слово и текст. И её личное отношение. Если Пушкин и Достоевский были для неё и радостью, и мукой, и счастьем, и загадкой, то и для нас они стали пожизненной любовью. Если ранний Маяковский был предметом восторга, а поздний предателем самого себя, своего таланта, то мы это понимали уже в 1975! году.  А как мы читали фадеевский «Разгром»! На фоне идеологически выверенного финала, «оптимистической трагедии» революционной борьбы и гражданской войны, не терялась, а вырастала трагедия русской интеллигенции, трагедия самого А.Фадеева. Ева Натановна заражала, увлекала своей любовью к литературе. Она каким-то образом сделала так, что не читать стало стыдно, не знать стихов стало стыдно, списывать сочинения стало очень стыдно.  И не то чтобы она как-то особенно ругала, стыдила, нет. И родителей не вызывала. Просто немногословно удивлялась. Удивлялась нашим безграмотности, невежеству, небрежности, необязательности. Смотрела большими глазами сквозь толстые очки, и становилось удушливо стыдно, становилось физически плохо, и мы старались, писать, читать, сдавать, готовить……..

Много лет спустя подруга Евы Натановны мне рассказала, что как-то поздно вечером Ева Натановна возвращалась домой с тяжелыми сумками - в одной тетради, в другой продукты, - и какой-то мужчина, возможно, амнистированный вор, решил вырвать у неё сумку из рук. Дернул, а Ева Натановна к нему повернулась и сказала: «Спасибо, что вы захотели мне помочь, возьмите, донесите, пожалуйста, вон до того подъезда. Тот был потрясен, донес сумку и, ни слова не говоря, ушел.

Думаю, школьной администрации было непросто с Евой Натановной, как и ей с администрацией: писать планы воспитательной работы, планы ленинских зачетов, планы и отчеты повышения полит.грамотности и т.п. она не могла. Ломала себя, старалась что-то сделать, но все это получалось плохо, потому что к урокам надо было очень много читать и проверять очень много тетрадей, и это было всегда превыше любой бумажной отчетности, за не предоставление которой сыпались выговоры, а то и вызовы на партсобрание. Но  своим анализом стихотворения Лермонтова «Прощай, немытая Россия,..» для нашего патриотического воспитания Ева Натановна сделала больше, чем все ленинские зачеты и партийно-комсомольские собрания вместе взятые. Её глубокое знание  русской литературы, преданность ей плохо совмещались с тем идеологическим прессом, под которым жила в 70-е школа, и мы, не понимая сути конфликта, ощущали драматическую непростоту, неоднозначность прочтения Толстого и Шолохова, Чернышевского и Блока. Она безусловно признавала наше право на любовь и нелюбовь к классикам, потому что именно это, делает чтение образом жизни, способом дышать, а не «усвоение программы».

Она была первым учителем, надевшим в школу брючный костюм. Кто сейчас может по достоинству оценить меру отваги немолодой женщины, решившейся в начале 70-х на такой жест свободы и независимости?! Школа была потрясена. Волна удивления, восторга, возмущения и любопытства коллег, администрации и учеников поднялась выше крыши, угрожающе нависла и неожиданно, без особого плеска опала: Ева Натановна не испугалась, не дрогнула, и ничего не произошло. Это сейчас само собой разумеющимся считается выражение внутренней свободы в манере одеваться и вести себя, сейчас, а не сорок лет назад. Кому-то это покажется странным, но для нас это был  важнейший урок того, что потом было названо «бархатной революцией», т.е. возможности ненасильственно завоевывать и отстаивать человеческие права и свободы. И урок человеческого достоинства. Спокойного сознания своего достоинства и спокойной его защиты.

Впервые мы приехали к ней домой в том же 5 классе, когда Ева Натановна заболела. Нас, десятка полтора пятиклассников, ввалившихся с заснеженного двора в маленький коридорчик квартирки при техникуме, где преподавал муж Евы Натановны, встретила её мама. Мы по-детски откровенно рассматривали  её культю вместо руки и удивлялись умению пожилой женщины накрывать стол одной рукой, приглашая нас к чаю. Конечно, поразили книги. Точнее, альбомы по искусству. Их величина и количество. И то, как Ева Натановна, раскрыв один из них наугад,  спокойно прокомментировала «Адама и Еву» Кранаха, словно не слыша смущенного хихиканья малолеток. Она вообще не относилась к нам как к детям. Всегда разговаривала с нами серьезно, уважительно, если не соглашалась, то в форме вопроса, и мы не ждали от неё поблажек и скидок на возраст и обстоятельства. 

Уже после смерти Евы Натановны мы узнали, что пятнадцатилетней девчонкой она вместе с мамой и младшей сестрой оказалась в одесском гетто, что влюбившийся в неё румынский офицер помог им бежать за 2 дня до уничтожения гетто эсесовцами. При побеге мама была ранена в руку, которую ей ампутировали в партизанском отряде, где вместе с ней и сестрой Ева Натановна пробыла несколько месяцев. Никогда никому в школе, кроме единственной близкой подруги,  Ева Натановна об этом не рассказывала. 

Как не рассказывала и того, что ей, блестяще окончившей историко-филологический факультет Уральского государственного университета, была предложена аспирантура, но тут началась борьба с космополитизмом, и, как «безродная космополитка», она была немедленно исключена из  числа аспирантов. Никогда не рассказывала и о том, что в её доме читалась вся «тамиздатовская» литература, что «Доктора Живаго», не издаваемого здесь Мандельштама, ахматовский «Реквием» и «Архипелаг Гулаг» она читала в 60-ые, 70-ые, и именно это чтение питало её уверенность в том, что существующий порядок вещей в стране не навсегда.

Ничего почти не зная о биографии учителя, мы чувствовали, что она смелая и честная. Бывали случаи, когда Ева Натановна говорила «правильные слова», но слова эти правильными были не в плакатном, не в лозунговом смысле. Их правильность была проверена её собственной жизнью, её опытом, ею осмыслена. Если мы, подростки, вступали в борьбу за справедливость, то единственным третейским судьёй, которому доверяли все, была Ева Натановна. 

Уже по прошествии лет  мы удивлялись, как были поглощены собой, как были нелюбознательны, невнимательны к жизни человека, которого так любили, как мало задавали вопросов, как беззастенчиво обременяли её своими проблемами, первыми любовями, конфликтами с родителями и самими собой. Мы приходили к ней домой, часами беседовали обо всем, что нас интересовало и волновало, а ей надо было готовить обед на семью, проверять тетради, готовиться к урокам, уделить толику времени сыновьям, но ни разу Ева Натановна не дала нам почувствовать, что мы лишние, что мы не вовремя. Мы тоже были её семьей. Потом до нас дошло, что за каждым таким посещением следовала ночь без сна за чтением, за проверкой тетрадей. 

Помню своё чувство зависти к ней, так много прочитавшей, так много знавшей, свободно называвшей имена и произведения философов, художников, композиторов, писателей и поэтов, о которых мы тогда представления не имели, а она говорила, что завидует тому, что нам все это предстоит для себя открыть. И всегда была благодарна нам, если мы открывали кого-то или что-то для неё. Так было с первыми публикациями в «Юности» В. Токаревой и Д. Рубиной,  так было с напечатанными в «Иностранке» романом Г.Бёлля «Глазами клоуна», Сэллинджером «Над пропастью во ржи»… Мы вместе читали, обсуждали, создали литературный клуб. Она открыла нам, и уже вместе мы открывали для себя Чюрлениса в единстве музыки и живописи, Тарковского, его «Рублева» и «Зеркало», «Рабу любви» Михалкова. Уже когда Ева Натановна болела, тяжело болела, любопытство к жизни, к её радостям, любовь ко  всему прекрасному в жизни только обострялась, становилась все более чуткой и пронзительной.

Родители ревновали нас к Еве Натановне, не понимая, почему именно с ней мы откровенны и честны, почему для неё мы готовы на любые свершения и подвиги. А мы просто ей абсолютно доверяли. Знали, что она не только никому не передаст доверенную тайну, но и никогда не обратит твою откровенность против тебя же. Она умела слушать, не поучая, объяснить тебе твою неправоту только тем, как слушала. Она умела быть соучастником нашей радости, нашего горя, умела встать вровень с нами, не считая подростковые страсти мелочами жизни.

Я точно знаю, что вся моя жизнь была бы совершенно другой, была бы содержательно и качественно неизмеримо хуже, если бы в ней не было Евы Натановны. Думаю, это могут сказать многие её ученики. 

Глубина и сила воздействия личности учителя осознается только с годами. Степень влияния личности Учителя огромна. Как-то я встретилась с мыслью, что, если бы В.И. Ульянов-Ленин окончил Казанский университет не экстерном, а очно, т.е. не просто усвоил сумму знаний, а слушал лекции, испытывал влияние незаурядных профессоров, то не было бы и октябрьского переворота – иные нравственные основы были бы сформированы. Именно личность учителя делает образование нравственным, то есть дает понимание того, какое применение полученных знаний достойно человека и необходимо ему, а какое нет. 

Моего учителя русского языка и литературы Евы Натановны Ясиновской не стало 19 августа 1978 года. Через три года я вошла в свой первый класс учителем русского языка и литературы. Идут годы, и все чаще я обращаюсь мысленно к Еве Натановне, сверяя себя с ней человеком, личностью.  Знаю, что   для многих и многих  Ева Натановна стала и осталась главным человеком в жизни. Главным, потому что навсегда определила систему ценностей, в основании которой служение: служение семье, профессии, отечеству.

Сохранена авторская орфография и пунктуация